Интересное

Сад Чехова

Среди записных книжек Чехова есть одна, до сей поры неопубликованная. На обложке надпись: «Сад». В ней около двухсот названий – по-русски и по-латыни – высаженных им в ялтинский грунт деревьев и кустарников. Названия звучат экзотически: тюльпанное дерево, мыльное дерево, сакура, рододендрон и другие.

Сад был ещё одним актом творчества Чехова. Он растил его по тщательно обдуманному плану: так создают художественное произведение.

Участок каменистого с корявым выродившимся виноградником косогора в Крыму Чехов купил в долг. Для этого он подписал кабальный договор с книгоиздателем.

Мария Павловна, сестра Чехова, навсегда запомнила тот день, когда брат привёл её, чтобы показать клочок дикой земли весь в камнях и чертополохе, и стал увлечённо рассказывать, что и как здесь будет. Размечтавшись, они будто въявь видели розы, гроты, фонтаны... В действительности же участок пришлось долго выравнивать, спотыкаясь о камни.

А в феврале 1900 года Чехов пишет жене: «В саду из 70 роз, посаженных осенью, не прижились только три. Лилии, ирисы, тюльпаны, туберозы, гиацинты – всё это ползёт из земли. Верба уже зазеленела... Цветёт миндаль... Я по всему саду наставил лавочек, не парадных с чугунными ногами, а деревянных, которые выкрашу зелёной краской. Сделал три моста через ручей. Сажаю пальмы...»

В своём молодом саду Чехов пытался сочетать север и юг: посадил рядом с эвкалиптом берёзку.

Уезжая ненадолго из Ялты, Чехов давал сестре строгие наставления: «Милая Маша, то растение, что у меня в кабинете луковицей наружу, надо поливать раз в три дня. Берёзу раз в неделю тремя вёдрами. Камелию и азалию дождевой водой. Эвкалипт находится среди камней и хризантем, его поливать возможно чаще, каждый день».

При таком уходе зацвели акации, принялись пирамидальные тополя. И сейчас в саду в Ялте около 800 деревьев, некоторые из них помнят прикосновение рук Чехова. Если бы у деревьев была память, они рассказали бы, как высокий узкоплечий человек в застёгнутом наглухо чёрном пальто выходил в сад, держа садовые ножницы, подвязывал розы.а за ним по дорожкам ходил журавль, у ног крутилась беспородная дворняга Каштан.

Чехов завёл связи с зарубежными садоводствами. До сих пор в ящиках рабочего стола Чехова лежат пришедшие уже после его смерти нераспечатанные бандероли: каталоги немецких садовнических фирм.

Сад Чехова продуман и спланирован так, чтобы цвести круглый год: отцветает что-то одно и тотчас зацветает другое. Английский философ Фрэнсис Бэкон назвал этот принцип садоводства с круговоротом цветения «вечной весной».

Через 80 лет принципом чеховского сада с его «вечной весной» заинтересовались: в санаториях и домах отдыха, работающих на юге круглый год, людям, приехавшим поздней осенью или зимой, дорого ощущение «вечной весны».

Известна отмеченная Чеховым в его записной книжке восточная мудрость: «Каждому дана возможность оставить след на земле: вырыть колодец, воспитать человека или посадить дерево». Чехов посадил сад. И
Из ОДНОКЛАССНИКОВ

О бархатная радуга бровей!
Озерные русалочьи глаза!
В черемухе пьянеет соловей,
И светит полумесяц меж ветвей,
Но никому весну не рассказать.

В Днепропетровске свалили памятник революционеру Петровскому, в честь которого был назван город.... Со сноса памятников ( памяти ) начиналось все дурное в государстве... Размышляю...

http://m.buro247.ru/lifestyle/expert/byt-russkim.html
Недавно был в Берлине. Вечером зашел в бар, не в «Элефант», как Штирлиц, но чем-то похожий. Сижу пью кофе. А у стойки три молодых и очень пьяных немца. Один все время что-то громко вскрикивал и порядком мне надоел. Я допил кофе, поднялся. Когда проходил мимо стойки, молодой горлопан чуть задержал меня, похлопал по плечу, как бы приглашая участвовать в их веселье. Я усмехнулся и покачал головой. Парень спросил: «Дойч?» («Немец?»). Я ответил: «Найн. Русиш». Парень вдруг притих и чуть ли не вжал голову в плечи. Я удалился. Не скрою, с торжествующей улыбкой: был доволен произведенным эффектом. Русиш, ага.
А русский я до самых недр. Образцовый русский. Поскреби меня — найдешь татарина, это с папиной стороны, с маминой есть украинцы — куда без них? — и где-то притаилась загадочная литовская прабабушка. Короче, правильная русская ДНК. Густая и наваристая как борщ.
И весь мой набор хромосом, а в придачу к нему набор луговых вятских трав, соленых рыжиков, березовых веников, маминых колыбельных, трех томов Чехова в зеленой обложке, чукотской красной икры, матерка тети Зины из деревни Брыкино, мятых писем отца, декабрьских звезд из снежного детства, комедий Гайдая, простыней на веревках в люблинском дворе, визгов Хрюши, грустных скрипок Чайковского, голосов из кухонного радио, запаха карболки в поезде «Москва-Липецк», прозрачных настоек Ивана Петровича — весь этот набор сотворил из меня человека такой широты да такой глубины, что заглянуть страшно, как в монастырский колодец.
БЫТЬ РУССКИМ — ЭТО БЫТЬ РАСТЕРЗАННЫМ. РАСХРИСТАННЫМ. РАСПАХНУТЫМ. ОДНА НОГА В КАРЕЛИИ, ДРУГАЯ НА КАМЧАТКЕ.

И нет никакой оригинальности именно во мне, я самый что ни на есть типичный русский. Загадочный, задумчивый и опасный. Созерцатель. Достоевский в «Братьях Карамазовых» писал о таком типичном созерцателе, что «может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит все и уйдет в Иерусалим скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то и другое вместе».
Быть русским — это быть растерзанным. Расхристанным. Распахнутым. Одна нога в Карелии, другая на Камчатке. Одной рукой брать все, что плохо лежит, другой — тут же отдавать первому встречному жулику. Одним глазом на икону дивиться, другим — на новости Первого канала.
И не может русский копаться спокойно в своем огороде или сидеть на кухне в родной хрущобе — нет, он не просто сидит и копается, он при этом окидывает взглядом половину планеты, он так привык. Он мыслит колоссальными пространствами, каждый русский — геополитик. Дай русскому волю, он чесночную грядку сделает от Перми до Парижа. Какой-нибудь краснорожий фермер в Алабаме не знает точно, где находится Нью-Йорк, а русский знает даже, за сколько наша ракета долетит до Нью-Йорка. Зачем туда ракету посылать? Ну это вопрос второй, несущественный, мы на мелочи не размениваемся.
Теперь нас Сирия беспокоит. Может, у меня кран в ванной течет, но я сперва узнаю, что там в Сирии, а потом, если время останется, краном займусь. Сирия мне важнее родного крана.
Академик Павлов, великий наш физиолог, в 1918 году прочитал лекцию «О русском уме». Приговор был такой: русский ум — поверхностный, не привык наш человек долго что-то мусолить, неинтересно это ему. Впрочем, сам Павлов или современник его Менделеев вроде как опровергал это обвинение собственным опытом, но вообще схвачено верно. Русскому надо успеть столько вокруг обмыслить, что жизни не хватит. Оттого и пьем много: каждая рюмка вроде как мир делает понятней. Мировые процессы ускоряет. Махнул рюмку — Чемберлена уже нет. Махнул другую — Рейган пролетел. Третью опрокинем — разберемся с Меркель. Не закусывая.
На родине тошно, за границей — муторно: чего хотят русские люди (фото 1)
Лет двадцать назад были у меня две подружки-итальянки. Приехали из Миланского университета писать в Москве дипломы — что-то про нашу великую культуру. Постигать они ее начали быстро — через водку. Приезжают, скажем, ко мне в гости и сразу бутылку из сумки достают: «Мы знаем, как у вас принято». Ну и как русский пацан я в грязь лицом не ударял. Наливал по полной, опрокидывал: «Я покажу вам, как мы умеем!». Итальянки повизгивали: «Белиссимо!» — и смотрели на меня восхищенными глазами рафаэлевских Мадонн. Боже, сколько я с ними выпил! И ведь держался, ни разу не упал. Потому что понимал: позади Россия, отступать некуда. Потом еще помог одной диплом написать. Мы, русские, на все руки мастера, особенно с похмелья.
Больше всего русский ценит состояние дремотного сытого покоя. Чтоб холодец на столе, зарплата в срок, Ургант на экране. Если что идет не так, русский сердится. Но недолго. Русский всегда знает: завтра может быть хуже. Пословицу про суму и тюрьму мог сочинить только наш народ. Моя мама всю жизнь складывала в буфете на кухне банки с тушенкой — «на черный день». Тот день так и не наступил, но ловлю себя на том, что в ближайшей «Пятерочке» уже останавливаюсь около полок с тушенкой. Смотрю на банки задумчиво. Словно хочу спросить их о чем-то, как полоумный чеховский Гаев. Но пока молчу. Пока не покупаю.
БЫТЬ РУССКИМ — ЭТО ЖИТЬ МЕЖДУ НЕБОМ И ОМУТОМ, МЕЖДУ МОЛОТОМ И СЕРПОМ.

При первой возможности русский бежит за границу. Прочь от «свинцовых мерзостей». Тот же Пушкин всю жизнь рвался — не пустили. А Гоголь радовался как ребенок, пересекая границу России. Италию он обожал. Так и писал оттуда Жуковскому: «Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня! Я родился здесь. Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр — все это мне снилось. Я проснулся опять на родине...». А потом, когда русский напьется вина, насмотрится на барокко и наслушается органа, накупит барахла и сыра, просыпается в нем тоска. Иностранцы с их лживыми улыбочками осточертели, пора тосковать. Тоска смутная, неясная. Не по снегу же и подлецам. А по чему тоскует? Ответа не даст ни Гоголь, ни Набоков, ни Сикорский, ни Тарковский. Русская тоска необъяснима и тревожна как колокольный звон, несущийся над холмами, как песня девушки в случайной электричке, как звук дрели от соседа. На родине тошно, за границей — муторно.
Быть русским — это жить между небом и омутом, между молотом и серпом.
Свою страну всякий русский ругает на чем свет стоит. У власти воры и мерзавцы, растащили все, что можно, верить некому, дороги ужасные, закона нет, будущего нет, сплошь окаянные дни, мертвые души, только в Волгу броситься с утеса! Сам проклинаю, слов не жалею. Но едва при мне иностранец или — хуже того — соотечественник, давно живущий не здесь, начнет про мою страну гадости говорить — тут я зверею как пьяный Есенин. Тут я готов прямо в морду. С размаху.
Это моя страна, и все ее грехи на мне. Если она дурна, значит, я тоже не подарочек. Но будем мучаться вместе. Без страданий — какой же на фиг я русский? А уехать отсюда — куда и зачем? Мне целый мир чужбина. Тут и помру. Гроб мне сделает пьяный мастер Безенчук, а в гроб пусть положат пару банок тушенки. На черный день. Ибо, возможно, «там» будет еще хуже.

Именно так, вы не ослышались. Нет никакой моей страны, как и моего народа.

Они когда-то были. Не так ещё давно — я помню.

Страна, объявившая эксплуатацию недопустимой, университетское образование — самоценным и каждого гражданина — достойным. Достойным образования, здоровья, доступа к культуре и науке, для каждого, кто готов над этим работать, саморазвития и владения общенародным достоянием.

Народ, считавший людей Земли — братьями, работу на благо общества — почётной, а на себя и на кровопийцу — постыдной; книги — источником знаний, творчество — уделом всех до единого.

Народ, никогда не боровшийся с «америкашками» или «англичашками», но только с правящим классом капиталистических государств.

Народ, который никогда бы не назвал даже мерзейших представителей правящего класса «обезьянами» — за их цвет кожи.

Народ, который не пользовался терминами «укр» или «черножопый», и тем более не смаковал публично убийства этих «недочеловеков». Во вторую очередь потому, что они все тоже были гражданами той самой моей страны. Но в первую и главную — потому что они были такими же трудящимися. Такими же людьми.

Формально моя страна была убита в 91-м, хотя убийство планировалось ещё с 85-го.

И нет, я не патриот того государства, которое убило мою страну.

Мой народ более-менее продержался до 2010-го, но тоже скорее мёртв, чем жив.

И нет, я не патриот того народа, который убил в себе мой народ.

Это — ужасная трагедия, мне бесконечно жаль тех людей, которые вписались в конъюнктуру — что выражается преимущественно в судорожных попытках повыгоднее продать свои стремительно дешевеющие от самого хода времени душевные и телесные активы, пока это ещё возможно.

Но мне жаль только ту их внутреннюю часть, которая почти погибла. Которая была моим советским народом, а вовсе не те сохранившиеся их оболочки, существующие в рамках примитивного ура-патриотического или ура-либерального ура-дискурса, который обрёл актуальность сразу после удовлетворения потребности в ста сортах колбасы.

Мой народ делил людей на «наших» и «не наших» по другому критерию, как бы вы все ни силились приписать себе преемственность «запустившим Гагарина» и «победившим фашизм». Его «наши» — это трудящиеся Земли, которые ежедневно работают над собой и над обществом — для общества, для обретения самоценного знания, для самоценного творчества, для общего на всех счастья. Его «не наши» — это эксплуататоры, лишающие трудящихся знания, творчества и, как это ни странно для вас прозвучит, самого общества — через отчуждение продуктов труда от трудящихся, человека от человека и так далее.

Ваш убогий примитив с «нашими русскими» и «чужими нерусскими», «нашими сектантами» и «чужими сектантами», «нашими фашистами» и «чужими фашистами», «нашими кровопийцами» и «чужими кровопийцами», в рамках которого вы пытаетесь насытиться чувством фашистско-сектантского единства, не для советского человека.

Это он, советский человек внутри вас, одряхлевший, ищущий себе пропитание на помойках, лишённый всего, что ему было дорого, из последних сил требует из глубин вашего подсознания в том числе былого единства людей, но даже тут вы даёте ему лишь суррогат, противный всему его естеству.

Не переживайте, скоро этот, уже больше похожий на призрак, бывший покоритель космоса в вас скончается, освободив всё жизненное пространство вашей черепной коробки квалифицированному ура-патриотичному потребителю. И с ним вместе наконец-то скончаются муки совести, позывы к «странному» и вообще хоть что-то, выходящее за пределы жажды потреблять внутри толпы единомышленников, ради чего — всего-то — надо не кочевряжиться, а спокойно и расчётливо продать душу: с одной стороны, появится чуть-чуть дополнительных денег — напоследок, а с другой — переживать о потере чего-то очень важного будет уже некому.

Добро скоро перестанет из последних сил досаждать победившему внутри вас злу. Это — очередная Великая Победа, не сомневайтесь.

Сейчас вы почувствовали укол. Это — ваше достоинство. Да-да, это тот самый одряхлевший и вынужденный побираться человечек внутри вас всё ещё требует к себе уважения. А заодно и к вам — если уж вы делите с ним один и тот же мозг.

Возбуждённый его требованиями защитный механизм уже ищет подходящий примитивный шаблон для притягивания к нему прочитанного и последующего самоуспокоения. «Ага, как же, народ — не тот, знаем…». «Мы тут все сплотились и вообще патриоты, а он…». «Да что он вообще понимает в нашей врождённой русской духовности…». «А чего он вообще докопался к простым человеческим радостям?..».

Будьте спокойны, мой человечек тоже уже изрядно одряхлел. А то, что рядом с ним не поселился готовый сплотиться с разрушившими мою страну и убившими мой народ циничными мерзавцами квалифицированный потребитель, так это — всего лишь повод не видеть своего места ни на одной из палуб «Титаника», упорно навязываемого мне в качестве «моего корабля». Во мне нет того, кого удовлетворяют эти «простые радости», и нет того, кто прётся от коллективного распевания Осанны в честь капитанов, усердно и самоотверженно (а как же иначе) ведущих «наш корабль» к хорошо заметному айсбергу.

Во мне лишь этот одряхлевший человечек и пустота.

И он — видимо, уже из последних сил — кричит в этой пустоте, надеясь, что эхо каким-то чудом донесёт его слова до того мира, в котором снова будет мой советский народ и моя советская планета. И люди того славного мира услышат его предсмертные крики и задумаются над тем, как никогда не повторить всего того ужаса, в котором агонизировали последние призраки моих людей.

lex-kravetski
2 июля 2015

https://youtu.be/zzC3LUb1cGY Послушайте и оцените)))